Лишь одна Звезда. Том 2 - Роман Суржиков

– Благодарю вас, это очень мило.

Аланис поднялась, и невидимая сфера лопнула. Джоакин встал следом.

– Доброй ночи, сударь. Не забудьте позвать кайра Хэммонда.

И Джо покинул шатер.

Вышел в ночь, увидел икса, несущего вахту у входа. Впервые обратил внимание, что герцогский пес на два дюйма ниже Джоакина.

– Кайр Хэммонд, – отчеканил парень, выпятив челюсть, – герцогиня велела вам зайти.

Икс не нашелся с ответом. Уставился на Джоакина, почесал затылок и исчез в шатре.

Мысль, что заполняла звучанием голову парня, была теперь такова: «Наконец-то я на правильном месте. Тьма вас всех, я добился своего!»

Ноябрь 1774г. от Сошествия

Море Льдов; Запределье

За три недели плавания Ворон Короны почти обрел право сказать почти честно: «Я освоился с морем». Его тошнило не чаще раза в сутки, он передвигался по палубе, почти не сбиваясь с прямой линии, и практически не чувствовал себя лжецом, когда с улыбкой говорил парням:

– Морская болезнь? Вы о чем? Да я здесь как у Софьи за пазухой!

Однако тут кое-что изменилось.

Странное облако окутало суда. Повисло над палубами, забралось в каюты, камбузы, кубрики, трюмы. Оно было невидимо, но весьма ощутимо: облако вползало под кожу мерзким липким морозцем. Перебирало кости, поглаживало кишки. Хотелось укутаться плотнее, зажечь яркий свет, выпить орджа. Громко пошутить и тупо заржать, во всю глотку затянуть матросскую песню – из самых вульгарных. Была бы девка – взять бы за сиськи да помять посильнее…

Флотилия шла на восток. Берег все так же змеился: то отпадал вглубь материка заводями, то выступал мысами. Там росли низкие и гнутые деревца, жались к земле, будто лишайник. Порою сменялись мутными плешами – то Мягкие Поля подступали близко к морю. Скверные земли. Добрые луга весною зелены, летом желты, осенью черны. Здесь ни то и ни другое, а что-то среднее: цвет мешковины с прозеленью. Цвет гнили, цвет мертвеца, вынутого из могилы.

Никто больше не играл в кости. Матросы на вахте хмуро молчали. Сменившись, шли в кубрик, садились пить. Пили с мрачной деловитостью, без лишних слов. Порою кто-то бросал шутку, и все принимались гоготать. Неуместно громкий смех утихал так же внезапно, как начинался: будто выключили искровую лампу. Начинали петь – голоса распадались: кто-то надсадно орал, кто-то скатывался в хрип.

Холод теперь был всегда. Неважно, сколько выпито, сколько слоев шерсти надето, сколько поленьев горит в железной печурке – морозец все ползал под кожей, будто клубок склизких белесых червей. Марк пил, как и все, жался к печке, говорил себе: «Мне плевать, я не пойду на берег, меня не тронут. Мне-то что. Не мне сражаться. Меня не достанут. Забота кайров, не моя». И все чаще тосковал по камере в темнице Первой Зимы.

Джемис Лиллидей очутился в центре внимания. Он не имел друзей на корабле: все приятели Джемиса, если имелись у него таковые, ушли на юг вместе с герцогом. Так что прежде кайр держался особняком, и если заводил с кем беседу, то лишь со своей овчаркой. А вот теперь как-то в одночасье дошло до всех: Джемис был за Рекою. И не просто был, а вернулся живым.

Матросы боялись спрашивать, но все смотрели на Джемиса. Провожали его громким молчанием, блестели тревогой и надеждой в зрачках. Кайры не могли спросить напрямик, в ущерб гордости, но заходили издали, окольными тропками:

– Какие фортификации за рекой?.. Что за гарнизон?.. Имеются ли слабые точки?..

Капитан Бамбер, не ограниченный воинской честью, спрашивал в лоб:

– Что могут Предметы, кайр Джемис? Каковы наши шансы?

А Лиллидей почему-то молчал. Отбывался мрачной ухмылкой да парой слов:

– Сами увидите. Налюбуетесь.

От его молчания становилось холоднее.

Ворон все пытался понять: Джемис умен или глуп? Вроде, умен: разгадал причину дерзостей Марка. И не бахвалится – это тоже в плюс. Ведь шутка ли: из-за Реки, считай, из пасти Идо, вернулись только двое, а один из тех двоих – с ножевой раной в груди. Иной бы на месте Джемиса во всех красках расписал, как нес хворого герцога на руках, левой ногой отбиваясь от врагов; как тащил через болота, как рану штопал да молитвы читал. Столько жизней ему задолжал Эрвин, что на деревню хватит! Но Джемис не хвалился, и это было мудро.

Однако Джемис молчал – и совершал большую глупость. Ему бы рассказать хоть что-то о Заречье – какие там деревья да травы, да звери. Пусть даже все диковинное и колдовское, пусть хоть на деревьях черепа висят, а ягоды кровью истекают – все равно лучше неизвестности. О Перстах бы сказал: работают они так-то, этой рукой огненную стрелу накладываешь, а той – святую тетиву взводишь. Такое-то слово молвил – стрела и полетела. И главное: сказал бы, как спаслись. Пускай им так туго пришлось, что волками выли и горючими слезами рыдали. Пускай хоть в дерьмо ныряли, чтоб от Перстов увернуться, пусть жуков жрали, а врагов зубами грызли – да плевать, как все было! Главное – сделали что-то и паслись. Главное – в силах смертного вернуться из Заречья живым. Вот что все мечтали услышать.

Но Джемис молчал. Видать, стыдился своего дурного мятежа, а лгать не хотел. Возможно, думал: о чем тут говорить, если вот я – живой! Я смог – и вы сможете… Но не учел он одной штуки: с ним тогда был Ориджин. Сейчас – двенадцать кораблей и четыреста воинов, а тогда все войско – полумертвый герцог да собака. На первый взгляд кажется, сейчас расклад получше. На первый взгляд. Но когда набьется тебе в кишки ледяная крошка, когда прочувствуешь до основания хребта, что против тебя – не какие-то там воины, а Персты Вильгельма – считай, божья сила!.. Вот тогда не захочется ничего считать, а останется одно – верить.

Матросы не говорили этого вслух – слишком страшно было. Но из недомолвок Марк отлично понял, во что верит вся флотилия. Эрвин – любимец Агаты. Светлая Праматерь вытащила его из бездны, своим плащом от вражьих стрел укрыла. А заодно прихватила и Джемиса с его овчаркой – не бросать же… Но в теперешнем флоте – четыреста воинов и три сотни команды – не нашлось ни одного агатовца! Самыми родовитыми были граф Флеминг и кайр Джемис – внуки Заступницы. Но Глория – добрячка, где ей мериться когтями с самим Темным Идо? Если кто и способен на такое, то лишь Агата.

Дал промашку Эрвин, сильно просчитался. Стоило послать в экспедицию хоть одного агатовца – пусть кривого и одноногого, пускай самого захудалого, но агатовца. Тогда люди поверили бы в успех. А так…

Потом случился шторм.

Кто-то говорил, дескать, в Море Льдов осенью штормов не бывает: воздух стынет, ветра засыпают, дремлют боги стихий… Конечно.

Сутки выпали из жизни Ворона, а может, трое суток или шесть часов – кто ж знает. То время он запомнил не лучше, чем последний день пыток в темнице Ориджинов. Впились в память лишь несколько вспышек-картин. Вот он сидит у мачты, проходящей сквозь все палубы корабля, вцепившись в нее ногами и руками, а все вертится вокруг, будто мир – волчок, а мачта – его ось. Вот распахивается люк, и кто-то пытается спуститься в кубрик, но следом врывается тугая связка водяных плетей, лупит человека в спину и швыряет на доски. Вот Марк лежит на вогнутом, жестком, ребристом полу и пытается уцепиться, ломая ногти… как тут пол встает на дыбы и оказывается бортом, а прежняя стена – ровная и гладкая – становится полом, и Марк летит, катится кубарем. А вот сидит в темноте, зажав голову между коленей, и не то мычит, не то орет… Чувствует, как напрягается глотка, выталкивая крик, но слышит только рев бури…